«Великий подвиг в годы войны совершили труженики тыла. Рабочие, колхозники, ученые, инженеры, конструкторы своим самоотверженным трудом выиграли небывалую битву за металл и хлеб, топливо и сырье, за создание могучего советского оружия».

Прочитал я эти строки из постановления ЦК КПСС «О 40-летии Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов» и вспомнились те дни, те события, очевидцем и участником которых довелось мне быть в самом начале моего жизненного пути.

В конце тридцатых годов мой отец уехал из глухой вологодской деревни в Архангельск на заработки. Строил мосты на Северной железной дороге. И возил меня с одной стройки на другую по всему Европейскому Северу.

Перед войной отец уехал на Урал опять что-то строить. Потом м меня с сестрами и матерью перевоз. Так оказались мы в далеком городе металлургов.

В самом начале Великой Отечественной войны секретарь городского комитета ВЛКСМ вручил мне вместе с комсомольским билетом направление в ремесленное училище « 2. Много пришло туда нас, пятнадцатилетних мальчишек и девчонок, окончивших в 1941 году семилетние школы.
После медицинской комиссии распределили по группам. Я попал в группу будущих токарей к мастеру Пименову. На другой же день он повел нас на склад, где каждый получил по два комплекта формы ремесленного училища – выходную и рабочую.

До тех пор я носил простенький костюмчик из материала, который мы называли «чертова кожа». Шила его мать навырост, как минимум на два года. Материал этот был крепче брезента. И, если бы я из костюмчика не вырастал, носить бы мне го до призыва в армию.

В штанах из той «чертовой кожи» полезешь, бывало, в чужой огород и, удирая от хозяина или его собаки, зацепишься штаниной за штакетину, то уже будь спокоен, так и висеть тебе, пока не снимут.

А тут в комплект выходной формы входили синего сукна брюки и гимнастерка, черная шинель с двумя рядами блестящих пуговиц и – прямо-таки предел мечтаний всех городских мальчишек – фуражка с лакированным козырьком и молоточками на околыше. Надев такую форму, каждый из нас был уверен, что теперь он почти военный и по этой причине девчонки не должны спускать с него глаз.

Но, как показало будущее, красоваться в этой великолепной форме нам почти не пришлось. Основной одеждой вскоре стали для нас рабочая спецовка.

Мастер позанимался с нами дней десять металловедением и повел на завод в четвертый цех, где делали снаряды крупного калибра. Там каждый получил станок, взрослый рабочий показал, как на нем работать – как заточить резец, как его поставить – и началась повседневная работа с нормой на день и черными от масла мозолями на руках.

Все обучение токарному делу в основном сводилось к тому, что мастер в зависимости от наших успехов переводил на одного за другим от простейших токарных операций к более сложным. Мне за год обучения в училище довелось пройти почти все операции на разных типах станков, включая резьбофрезерные и револьверные, которые в то время считались станками высшего класса.

Мастер Пименов вскоре ушел на фронт, и вместо него нам назначили Иванову Евдокию Емельяновну. Как и у всех мастеров, нее было вое прозвище – «Форма». Почему именно «Форма», никто из нас объяснить не мог, да и кто дал ей такое несуразное прозвище, тоже было неизвестно. Но он прочно прилипло к ней. Была Евдокия Емельяновна женщина миловидная, строгая, но добрая. С ней мы и заканчивали годичный рок обучения в училище.

Городским ребятам общежитие не предоставлялось, и ночевать мы ходили домой. Семья наша жила на окраине в бараке. Возвращаясь с ночной смены, я не раз заставал дома своих младших сестренок одних в нетопленной комнате. Чаще всего они сидели на холодной плите печки, обложившись со всех сторон подушками и одеялами.

— Что ж, вы, дурехи, на холодное-то железо уселись! – ругался я. – Сели бы лучше на кровать, там теплее.

— Не-е-е. А туту пе-е-ечка.

И не было сил убедить их в обратном. Иногда я приносил оставленную от ужина в училище свою пайку хлеба. Она пахла машинным маслом и блестела по краям так же, как и мои насквозь промасленные штаны. Кроме пайки хлеба я приносил еще метровое полено дров, добытое где-нибудь по дороге. Я пилил его ножовкой на маленькие чурбачки, растапливал плиту, кипятил чайник. Сестренки крошили в миску пайку хлеба, заливали кипятком и круто солили. Потом они хлебали эту тюрю и блаженно улыбались. До сих пор вижу их счастливые рожицы.

«Пайка» — это слово чисто военного времени. Не паек, а именно пайка, часть рабочей нормы хлеба. Для нас, ремесленников, получавших взрослую, рабочую норму хлеба – восемьсот граммов, одна делилась на три пайки: триста граммов на завтрак, триста на обед и двести на ужин.

Пайки хлеба ходили на рынке как деньги. Пожалуй, даже чаще, чем деньги. Например, за пайку в триста граммов на базаре можно было выменять литр молока или ряженки, за двести граммов — спичечную коробку самосада. Эквивалент обмена был устойчив, и слово «пайка» можно было слышать в разных вариантах.

Отец мой работал тоже в четвертом цехе, где и я, но на дефектоскопе – электромагнитном станке. Он ставил на станок три уже окончательно обработанных корпуса снаряда, зажимал их, включал магнит и на весу поворачивал корпуса в магнитном поле. Браковщица напротив поливала снаряды какой-то специальной жидкостью, вводила внутрь электрическую лампочку и проверяла, нет ли трещин или каких других дефектов.

Каждый снаряд около шестидесяти килограммов. За двенадцать часов согласно норме отец должен был снять со стеллажа, по которому подкатывались снаряды, переложить на прибор и после проверки вернуть обратно семьсом пятьдесят штук. Отец вскоре ослаб, он с трудом передвигался. По этой причине домой приходил редко. Чаще ночевал прямо в цехе. Поэтому часть забот о сестрах и матери мне пришлось взять на себя.

Но и я не каждый день приходил домой. Зимой, когда на улице мороз за тридцать градусов, после второй смены не хотелось высовываться. И мы оставались ночевать в училище. Нас было трое, живших далеко. Петя Зворыгин, длинный и худой, любил книги, читал, что называется, запоем. Даже в цехе его можно было увидеть с книгой. Когда в работе выдавался небольшой вынужденный перерыв, пацаны норовили прикорнуть где-нибудь в темном месте. А Зворыгин, наоборот, искал лампочку и доставал книжку.
Младший из нас троих был Вася Стариков, по прозвищу «Старик». Он выдался так мал ростом, что ватный бушлат был ему до пят. Но он обращал это в преимущество, когда мы оставались ночевать в училище: Вася сворачивался на полу калачиком и тогда засаленный бушлат укрывал его с головы до ног.

В цехе за перевыполнение плана тогда выдавали так называемый «стахановский обед»: граммов двести хлеба, разрезанного до половины, а в разрезе – кусочек граммов пятьдесят колбасы. Ремесленникам такое тоже полагалось в случае перевыполнения взрослой нормы. Мне иногда удавалось заработать этот «стахановский обед», и я относил его отцу.

В те дни, когда я ночевал дома, главной заботой было не проспать заводской гудок, за час до смены извещавший, что надо собираться на работу. Ох, этот заводской гудок… Каждый раз он долго и натужно басил, настойчиво требовал вылезать из нагретой постели, идти в метельную ночь, становиться к холодному станку, чтобы двенадцать часов подряд не отходить от него.

Сейчас, когда я вспоминаю тот заводской гудок, он кажется мне живым существом, суровым, но добрым. Да и гудел он больше просительно, чем повелительно. В его густой струе тоже слышались нотки человечьей усталости, словно говорившие: «Я понимаю, люди, что вам тяжело. Но ведь надо!» И люди подчинялись его хрипловатому зову. По одному выходили из прокопченных домишек и бараков, на больших улицах формировались в группы, а перед заводскими проходными уже образовывали сплошной людской поток.
А вокруг стояла кромешная тьма. Ни одной лампочки на улицах, ни одного освещенного окна в домах. Лишь полыхали зарницами мартены, да глухо лязгали в ночи прокатные станы.

Все это вместе взятое: заводской гудок, мартены, люди, сделаны ими снаряды, — все сливалось в единую силу, вставшую против ненавистного врага.

Летом 1942 года мы сдали экзамен, получили квалификацию токаря-операционника, соответствующие разряды и были направлены на завод как самостоятельные рабочие. По рекомендации Евдокии Емельяновны Ивановой я был оставлен в училище на должности помощника мастера и получил под начало группу девочек. Никакого мастера надо мной не было. С группой работал я один. А должность помощника мастера объяснялась тем, что ни возрастом, ни производственным опытом я никак не соответствовал званию мастера.

Много было нас в училище таких помощников мастеров, которые заменили ушедших на фронт взрослых.
Помощник мастера по общему пропуску водил группу на работу, настраивал станки, следил, чтобы не нарушался беспрерывный ритм работы на отведенном группе пределе. Стоит остановиться какой-нибудь одной операции, как перестанут двигаться по стеллажу заготовки, встанут и остальные станки.

Бухгалтерия училища ежемесячно выдавала помощнику мастера узенький и длинный блокнотик с талонами в толовую на всю группу. На каждом листочке три части: завтрак, обед, ужин, на них проставлялось число, количество человек и печать. Эти талоны заменяли продовольственные карточки, и мы хранили их особенно тщательно.

Каждую декаду из цеха в училище давались сведения о выполнении группой производственного звания. В вестибюле висела доска показателей, куда заносились результаты работы всех сорока групп училища не по порядку их номеров, а в зависимости от процента выполнения плана.

В моей группе были девочки, эвакуированные из Калининской и Смоленской областей. Многие из них потеряли родителей и уже видели войну во всем ее трагизме.

Из всей группы только одна Маша Смирнова была мне ровесница – ей едва минуло семнадцать. Они и стала моим заместителем, она же приняла потом группу, когда я уходил в армию. Остальным было по четырнадцать-пятнадцать лет. Подойдешь, бывало, к танку с тыльной стороны, он работает, стружка из-под резца идет, а никого за ним не видно. Но не сам станок работает: с другой стороны примостилась на двух ящиках эдакая чумазая коротышка, еще ребенок.

Бывало и так: в ночную смену выйдет из строя мотор, двигающий общую трансмиссию, станки на какое-то время остановятся. И тут же разбегутся мои девочки по укромным углам. Спать. Мотор починят, трансмиссия опять действует, а несколько станков моей группы стоят. Мастер цеха бранится, и мы с ним вместе лазим по закоулкам и извлекаем оттуда сонных станочниц.

Но, пожалуй, самое трудное для меня было поднять их на работу в ночную смену – с двух часов ночи. Жили девочки в двух комнатах общежития: в одной калининские, в другой смоленские. Будить их я начинал уже с половины первого. Постучу к калининским, из-за двери мне вопрос: «А смоленские вышли?» Только стукнешь смоленским, как оттуда тоже самое: «А калининские? Вчера мы первые выходили. Пусть теперь сначала они выйдут!» К часу ночи я свирепел окончательно. Начинал барабанить в двери поочередно уже не только кулаками, но и каблуками. В конце концов девочки выходили в коридор, и я вел их на работу.
На улице они зябко кутались в ватники, выстраивались в колонну по два и, стараясь сдерживать стук деревянных подошв своих брезентовых ботинок, шли к третьей проходной завода по проезжей части дороги, а не по дощатому тротуару. Ходить по тротуару ночью было опасно: доски кое-где проваливались, а в дождь деревянные подошвы скользи по ним, как по льду.

Весь путь до проходной девочки ворчали на меня:

— На работу так «давай, давай!» А выходную форму выхлопотать не может. Сходил бы к директору. Потребовал бы. Ведь положено! – это Соловьева, калининская, узнаю ее по голосу.

— Вот Елков, сходил к начальнику цеха и перевели их группу на полуавтоматы. Там знай только нажимай кнопки… — это бубнит Черняева, смоленская, и сама вся черная, как головешка, под стать своей фамилии.
Много еще всяких обидных слов слышу я в мой адрес. Хотя говорящие их отлично знают, что совсем не надо ходить к директору насчет выходной формы: ее давно уже не выдают и даже не шьют. Все сукно идет на то, чтобы потеплее одеть солдат на фронте. А полуавтоматов в цехе едва наберется два десятка, к тому же девочки в группе Елкова ростом еще меньше наших. Все это все знают, но «разряжаются».

Выговорив свои обиды, девочки успокаивались. Группа огибала зигзагами чернеющие на дороге лужи и приближалась к проходной. Я предъявлял свой пропуск. В нем после моей фамилии, имени, отчества значилось «С ним 36 человек». Вахтер спрашивал: «Сколько сегодня?» Я отвечал, он пересчитывал, и мы шли в цех.

Через год моей работы с группой, в августе 1943-го, я уходил в армию. До сих пор не могу без волнения вспоминать проводы, которые устроили мне мои девочки.
В комнате у смоленских накрыли стол. За пайки хлеба выменяли на базаре немного сухофруктов, сварили компот, разлили его по кружкам. Это было наше вино. Каждая поднесла мне носовой платочек собственной работы и малюсенькую фотокарточку. На обороте были надписи: «Если хочешь, то храни, а не хочешь, так порви». «Мастеру Вале И. от его ученицы». «Вспоминай иногда, лучше чем никогда».

Через всю жизнь пронес я эти сентиментально-наивные напоминания, как самые дорогие в моей жизни. Сестра моя сохранила все эти крохотные фотографии и вернула мне, когда я возвратился с войны. Многие годы я бережно хранил их в семейном альбоме, с гордостью показывал свои друзьям, рассказывал о начале своего жизненного пути, п моих девочках, калининских и смоленских.

Спустя сорок лет мне довелось снова побывать в городе юности и в своем бывшем ремесленном училище № 2, ныне – городском ПТУ металлургов и машиностроителей. Там и передал я в музей училища все фотографии бывших учениц группы № 6 военного времени.

Сейчас, вспоминая эти тяжелые, но по-своему прекрасные годы я могу со всей убежденностью заявить, что для меня лично уральское ремесленное училище было тем фундаментом, на котором впоследствии формировалось мое сознание, имя, личность. Там я вступил в славные ряды рабочего класса, тех самых тружеников тыла, которые своим самоотверженным трудом выиграли небывалую битву за металл и хлеб, топливо и сырье, за создание могучего советского оружия.

Материал взят из почты альманаха «На Севере дальнем» за 1985 год, 1 выпуск.